Пайпер Каплан о советском нью-вейве, хипстерах, матерящихся бабушках и личном железном занавесе.
«Я росла в Голливуде, в ранние 90-е. Наши соседи были в основном русскими. Так что большая часть моих подружек того времени — девочки из русскоязычных семей. Помню одну из них — мою первую приятельницу. У неё была безумная babushka, которую звали Тамара. Она постоянно называла меня suka»
— Откуда у вас — жительницы Калифорнии — такой интерес к советскому нью-вейву?
— Я сейчас уже на том этапе, когда мне бы хотелось, чтобы этот интерес считался просто шуткой. И ещё я, конечно же, очень надеюсь, что все эти группы, про которые мы писали, найдут наш блог и завалят нас пачками своих пластинок. Ну, хотя бы некоторые из них.
— Вы, наверное, больше всего хотите пачки пластинок от группы «Кино».
— О да! Я вообще абсолютно уверена, что Victor Tsoi — единственный человек, которого я по-настоящему люблю. Вы считаете, что у меня болезненная тяга к советской синтезаторной музыке?
— Да нет. Просто такое ощущение, что у вас не обошлось без русских корней.
— Ну, кстати, можно и так сказать. Я росла в Голливуде, в ранние 90-е. Наши соседи были в основном русскими. Так что большая часть моих подружек того времени — девочки из русскоязычных семей. Помню одну из них — мою первую приятельницу. У неё была безумная babushka, которую звали Тамара. Она постоянно называла меня suka.
Ещё помню это приятное послеобеденное время, которое я проводила в гостях у русских подружек — мы смотрели какие-то телепрограммы и советские клипы. Ах, да — вспоминаю уйму вывесок с кириллическими буквами.
— Вы их теперь всё время стараетесь воспроизвести.
— Ага, я люблю кириллический шрифт. Как, кстати, получается?
— Откровенно говоря, выходит абракадабра.
— Это, наверное, потому, что мы используем гугл-переводчик. Так что все неточности и нестыковки происходят только потому, что я слишком доверяю этим парням — Ларри Пейджу и Сергею Брину (основатели Google, — прим. ред.). Но транслитом у нас, вроде, выходит писать лучше.
— Да, название вашего сингла «Stilyagi» грамматически безупречно.
— О, эти yagi! Советские хипстеры! Я люблю хипстеров. Знаешь, я фанатка любого движения, в котором задействован образ типичного хипстера. Особенно, я обожаю их клубный цвет — весь этот супер беж.
— Вам бы хотелось жить в СССР 80-х и быть советским хипстером?
— Я и так в нём как будто бы жила. У меня с детства был в голове железный занавес, который окружал мозг. Он отражал примерно 90 процентов информации о том, что происходило в мире. Так что я формировалась в своём маленьком СССР. И что в итоге? Я всегда скучная, всегда немного пьяная, всегда без денег и всё вокруг меня имеет свойства Magnitizdat в жаркий день. Им же вроде пользовались yagi.
— Можете сравнить советскую и американскую инди-музыку, как знаток и той и другой?
— Хороший вопрос. Я думаю, что большинство старых групп — ну, групп, появившихся ещё до интернета — я люблю за то, что им было сложно. С появлением всех современных гаджетов и устройств стало дико трудно делать по-настоящему плохие песни или портить хорошие задумки. Ну а молодым группам из бывшего СССР теперь проще вдвойне — ко всему, исчез и железный занавес, так что можно спокойно смотреть по сторонам и усваивать то, что вообще сейчас в мире происходит. Читать дальше......
Колин Ньюман и Грэм Льюис — о минимализме, картинах Ротко, Эрике Сати, Фейсбуке, правительстве Маргарет Тэтчер и о том, что управляет движением человека к простоте.
«Мой сын (ему 22 года) мне недавно объяснил, что инди-музыка — это музыка, которую любят воображающие о себе, утончённые девушки. А вообще, британская музыка или не британская, инди — не инди, — тут я руководствуюсь старым проверенным правилом «90 процентов». Правило следующее: 90 процентов чего бы то ни было — дерьмо»
— Вы вошли в историю, в том числе и как изобретатели пост-панка. Формальный вопрос: панк ассоциируется с протестом против всего на свете. А пост-панк, не в музыкальном плане, а глобально — это протест против панка?
Колин Ньюман: — Не уверен, что у меня есть ответ. Группа Wire организовалась в 1977 году. Панк стал феноменом в Британии за год до этого. То есть, формально, мы появились позже. И тогда, в 70-х, ещё не было никакого ярлыка «пост-панк». Да, естественно, изначально мы опирались на какие-то элементы панка. И, конечно, нужно признаться, что в чистом виде нам эта музыка никогда не нравилась. Но только и всего. Мы просто брали то, чем в тот момент все, так или иначе, жили, и старались перейти с этим багажом на следующий уровень. Так что наши ранние песни едва ли протест панку — нам до него не было особого дела.
Грэм Льюис: — Мы были достаточно подкованы по части панк-сцены Лондона. К тому моменту, как появилась группа Wire, мы побывали на концертах практически всех значимых панк-коллективов. Чего нам точно не хотелось, так это стать ещё одной очередной панк-группой. Копировать — не интересно. Хотелось делать что-то новое, своё, и, в тоже время, не «концептуальное». Ну, думаю, обычное желание любого музыканта.
— Но концептуальных записей у вас тоже хватает.
Колин Ньюман: — И да, и нет. Если и есть, то в них, скорее, концептуальная только основа, мысль, ставшая толчком к песне. Сама работа над композициями у нас никогда не превращалась в концепт. Так работать правильней, органичней. Концепт может проявляться вот в чём: артист отдаёт себе отчёт в актуальном музыкальном контексте, но, в тоже время, мыслит о собственной работе в гораздо более длинной перспективе. Ну, или, по крайней мере, пытается так мыслить. Хотя, в конечном итоге, важно даже не это. Главное — уметь осознавать, когда что-то, что ты только что сочинил, получилось действительно хорошо (или, наоборот, — ужасно плохо). Это единственный навык, который должен развить в себе артист.
Грэм Льюис: — По поводу творческого процесса я выскажусь кратко: редактирование — это всё! Лучше оставить хороший минимум, чем сделать плохой максимум.
— Для вас, как для поклонников минимализма, кажется, это вообще идеальное правило.
Грэм Льюис: — Если ты имеешь в виду отсутствие чрезмерных декораций на сцене — то да.
Колин Ньюман: — Для меня интерес к минимализму — что ли, естественная тяга организма. Я предпочитаю вещи, и осязаемые, и нет, на которых отсутствуют наслоения жира. Метафора тянет, конечно, на постулат одного из путей мироощущения, ну да ладно. Вообще, я сторонник редукционизма. Люблю сводить сложное к простому. Так что максимализм не люблю потому, что он меня просто раздражает. Понятно, это никакая не философия.
— Кто ваши любимые минималисты?
Колин Ньюман: — В музыке для меня есть два гуру минимализма: Стив Райх и Терри Райли. Среди художников это, полагаю, кто-то вроде Мондриана. Вообще, знаешь, это ведь очень неоднозначная категория. Есть предметы искусства, кажущиеся минималистичными. Но если к ним присмотреться, выяснится, что у них на самом деле сложная многослойная структура. И утверждать, что они — минимализм, уже вроде как нельзя. Пожалуй, картины Ротко — удачный в этом смысле пример.
Грэм Льюис: — Мой любимый минималист — Сэмюель Беккет. А ещё — мой друг и коллега Карл Михаэль фон Хауссвольф. Беккет потому, что действовал так, как будто бы не до конца доверял языку. Выливалось это в каскады острых, резких фраз — возьми хоть его роман «Уотт». А Карл — известный минималист. Я преклоняюсь перед его умением бесконечно выжимать музыку из одного единственного затухающего звука. Он создаёт невероятно сложные музыкальные картины, используя один генератор тона. Я хочу сказать, что простота — это далеко не всегда формализм. Понимаешь, о чём я?
— Да, вы хотите сказать, что всё, что необходимо произведению искусства — чётко выраженная идея. А без рюшек вполне можно и обойтись.
Грэм Льюис: — Скажу, что я голосую немного за другое направление: в объектах искусства, будь то песни, картины или ещё что, важна коммуникация. Искусство должно общаться с аудиторией без посторонней помощи. Для этого вполне хватает голой идеи.
— Это, кажется, что-то из импрессионизма.
Колин Ньюман: — На самом деле, это универсальное правило: объект искусства вышел неудачным, если он никого не волнует, и ничего человеку не сообщает. Это не значит, что он должен волновать всех. Но хотя бы кого-то. Да, это, скорее всего, из импрессионизма — я много знал о нём в то время, когда окончил школу. Но лично мне по душе творчество, которое произрастает из реальной жизни (хотя, кажется, это тоже, отчасти, из импрессионизма). И наше творчество, надеюсь, именно такое. Правда, я до сих пор не очень понимаю, кому и что оно сообщает.
Грэм Льюис: — Это потому, что творчество — только в последнюю очередь мыслительный процесс.
Колин Ньюман: — Да. И ещё, после стольких лет занятий музыкой могу сказать, что простота — это не то, с чего ты начинаешь, а то, к чему всё время стремишься. Мне дико симпатична органичная эволюция творческого человека по направлению к простоте. Опять же, пропуская это утверждение через собственный опыт, скажу, что управляет этим процессом, как ни странно, скука и раздражение.
— Иногда кажется, что этот процесс — движение к простоте — глобален и необратим. Очень утрированный пример: сто лет назад люди зачитывались в общем-то простыми текстами Хемингуэя. Теперь многим они такими не кажутся, потому что Хемингуэй писал всё же несколько сложнее и объёмней, чем, например, пишут в Твиттере.
Колин Ньюман: — Приведу контрпример: Эрик Сати. Я испытываю большую симпатию к этому человеку. Кстати, он был абсолютным редукционистом. И его композиции, как по мне, — форменные музыкальные минималистические чудачества. Что, ясное дело, не умаляет их красоты. Так вот не думаю, что Сати сейчас стал труден для восприятия — большинство популярной современной музыки гораздо сложней его пьес. А что касается Твиттера — ну, минимализм тоже бывает разный. Главное уметь отличить один от другого. Да, и у меня есть там аккаунт, но гораздо активней я пользуюсь Фейсбуком.
— Ладно, давайте от теории к практике. Вы начинали как гитарная группа, но с середины 80-х стали активно использовать электронику. Альбомы, записанные вами в тот период, две трети современных музыкантов теперь отмечают среди главных фаворитов. Эта ваша смена курса попадает под теорию движения к простоте?
Колин Ньюман: — Тут мы снова возвращаемся к вопросу контекста. По большому счёту мы из десятилетия в десятилетие делаем одно и то же. Просто всё время (и это нормально) приходится держать в уме актуальный инструментарий — и технический, и стилистический. У нас ничего хорошего не получилось бы, используй мы до сих пор приёмы, типичные для 70-х.
Грэм Льюис: — Да, нужно уметь понимать и принимать эпоху, в которую живёшь. Кстати, справедливости ради — Wire начали экспериментировать с электроникой ещё в конце 70-х. И группы, которые потом утвердили этот модный электронно-гитарный звук — вроде New Order и The Cure — сделали это, находясь под нашим влиянием. Я только не совсем уверен, что молодые группы сейчас так уж повально записывают нас в фавориты.
— Просто последние лет десять принято романтизировать музыкальную Британию 80-х.
Колин Ньюман: — Да? Лично я с нетерпением ожидаю, когда уже все начнут снова сходить с ума по 90-м…
Грэм Льюис: — Да, забавно, но, кстати, я только на днях общался с одним молодым финским музыкантом, который хотел записать со мной дуэт. Я попросил его в паре слов объяснить, что это будет за музыка и он ответил: «Нууу, что-то типа под 80-е…»
Колин Ньюман: — Вообще, как-то странно, что в Европе нас считают одними из музыкальных лидеров 80-х. В то десятилетие намного лучше дела у нас шли в Америке. Нет, серьёзно, я вроде как даже удивлён, что кто-то там считает, что мы — влиятельная группа 80-х! У нас было тогда несколько приличных песен, но, например (и это факт), большинство недавних альбомов Wire получили куда более благосклонную критику, чем любая из наших пластинок 80-х.
— А вам британские 80-е чем запомнились.
Колин Ньюман: — А я же большую часть 80-х прожил в Бельгии. Ну, ещё какое-то время путешествовал по Индии. Это безумно колоритная, и необычная страна. И, что поразительно, она чем-то очень похожа на Британию. Ну вот, а если говорить о группе Wire, то 80-е для неё были самым утомительным десятилетием.
Грэм Льюис: — 80-е в Британии вертелись вокруг Маргарет Тэтчер и её тщательно спланированной и беспощадной политики против профсоюзов. Ещё, она, пусть и непреднамеренно, почти развалила культуру простого рабочего населения. Результат этого сказывается прямо сейчас: в Британии появился абсолютно лишённый гражданских прав низший класс.
— А новую британскую музыку вы слушаете?
Грэм Льюис: — Я несколько лет назад переехал в Швецию, так что слушаю теперь новую шведскую музыку. В Швеции очень развита инди-сцена. Инди-музыканты примерно так же популярны, как и звёзды с мейджоров. Шведская молодёжь живо подхватывает всё новое. Думаю, впрочем, потому что сам термин «инди» до сих пор моден.
Колин Ньюман: — А я вот теперь уже не понимаю, что значит термин «инди». По идее он должен использоваться для описания музыки, распространением которой занимаются независимые компании. Но, кажется, теперь термин утратил старое значение. Потому что мой сын (ему 22 года) мне недавно объяснил, что инди-музыка — это музыка, которую любят воображающие о себе, утончённые девушки. А вообще, британская музыка или не британская, инди — не инди, — тут я руководствуюсь старым проверенным правилом «90 процентов». Правило следующее: 90 процентов чего бы то ни было — дерьмо.
