Freddy Ruppert

Фредди Руперт — организатор коллектива Former Ghosts, состоящего из участника популярной экспериментальной группы Xiu Xiu, Джейми Стюарта, и Ники Розы Даниловой, более известной как Zola Jesus — о нигилизме, навязчивой идее саморазрушения, писателе Реймонде Карвере, Сильвии Плат, Элвисе Пресли, американской трагедии, необходимости дневной работы и о том, зачем Фредди Рупперт собирается променять Лос-Анджелес на Прагу.

«Пару последних лет мне везло — у меня был непрекращающийся тур — но это время прошло, так что я теперь в поисках дневной работы. Инди-музыкант, живущий исключительно на доходы от музыки, — то ещё зрелище»

— Вас на сольном альбоме, если сравнивать его с пластинками Former Ghosts, потянуло в экспериментальные дебри. База — по-прежнему мрачный пост-панк, но вы его с уймой каких-то, мало с пост-панком пересекающихся жанров, смешали.

— Да, действительно, эта пластинка вышла более экспериментальной. Но, впрочем, я же её и планировал, как сольную запись. Хотя, в какой-то момент, было ощущение, что Dove Hounds (American Tragedies) станет новым альбомом Former Ghosts, но в конце концов получилось так, как получилось.

Что касается экспериментальности, то тут тоже всё неоднозначно. Я — большой поклонник поп-музыки и моя сольная пластинка, хоть и экспериментальная по духу, всё ещё вполне «поп». Тут такое дело: при её записи я использовал оборудование, с которым раньше не работал, плюс — в последнее время на меня очень сильно влияет джаз и импровизационная музыка. Наверное поэтому Dove Hounds (American Tragedies) и вышел таким странным миксом между пост-панком и ретро-жанрами.



— Да, причём ретро-жанрами чисто американскими — от авангардного джаза до блюза. По этой вашей пластинке получается, что пост-панк — чуть ли ни центр всей американской музыки второй половины прошлого века.

— Да, пост-панк можно назвать в какой-то мере этим центром, но если у меня и получилось это подчеркнуть, то неосознанно. Я, повторюсь, слушал много экспериментальной импровизационной музыки, джазовые баллады вроде тех, что исполняли Джонни Хартман и Чет Бейкер, ещё меня очень вдохновляла холодность и отстранённость певиц типа Шаде. Но в самом сердце этого клубка находится простая поп-музыка. Мне интересно было расширить её границы и как-то неординарно переосмыслить их. На самом деле, пластинка Dove Hounds (American Tragedies) даже не об этом, а о том, как ностальгическая Америка, препарируется сквозь призму саморазрушения.

— То есть?

— Я думал над судьбами определённых людей, в жизни которых саморазрушение играло главную роль. Размышлял над их личными трагедиями. Я имею в виду персонажей вроде Элвиса, Сильвии Плат, Лу Геринга. Вот это — глубинная идея моей пластинки. Она объединяет всеобщее саморазрушение с моими персональными страхами. Правда в том, что я постоянно думаю о том, что как-нибудь я таки облажаюсь по-крупному. Одна из основных мыслей, занимающих меня всё время — мысль о саморазрушении.

— У вас навязчивая идея?

— Вероятно. Я постоянно думаю о жизнях людей вроде семейной пары Сильвии Плат и Тэда Хьюза, которого считают виновным в её самоубийстве. Именно саморазрушение было тем, что сыграло роковую роль в их судьбах. Кстати, сказать, Элвис Пресли верил, что всё, что с ним случается, — это судьба. Так что он просто слепо повиновался ей, начиная от наркозависимости и заканчивая тем, что возомнил себя Богом. Да и вообще, история восхождения Элвиса на Олимп и падения оттуда — очень, как по мне, по-американски.

— Это, что ли, один из главных типов человеческой трагедии по-американски?

— Сложно ответить. Мне кажется, тут нет универсального рецепта. Любая трагедия — это, прежде всего, чья-то личная трагедия. Когда у кого-то что-то такое нехорошее случается, это передаётся, как минимум ближайшему окружению человека. Вот моя пластинка — это как раз история моих личных трагедий, пропущенных через чужие жизни и через чужие трагедии. Такой выходит — замкнутый круг предопределённых судеб.

— Вы нигилист?

— Как раз, нет. Я не согласен с идеями нигилизма и никаким образом их не поддерживаю. Я уверен, что жизнь очень даже наполнена смыслом и достаточно содержательна. Я, скорее, за «непредумышленный» нигилизм. Переживая личную трагедию, ты, бывает, ощущаешь бессмысленность существования. Это — неосознанный шаг к саморазрушению. И вот, как раз, важно стремиться подняться над этим и попытаться найти смысл жизни даже если всё вокруг говорит тебе о том, что никакого смысла больше нет. Жизнь может быть простой, понятной и последовательной. А может быть хаотической и подталкивающей тебя к саморазрушению. Но и то, и другое, на самом-то деле, — прекрасно. Смысл можно отыскать в обоих случаях.



— Вы всё время говорите о саморазрушении. А как вы сами разрушаете себя?

— Я боюсь смерти. Я всё время о ней думаю. В голове происходит достаточно сложный процесс: я размышляю о смерти до тех пор, пока разрозненные тревожные мысли не принимают более-менее стройную форму и не забиваются на какое-то время в дальний угол сознания. Мне вполне кажется, что есть много людей, которые убиваются примерно этим же образом. Но, может быть, всё это — банальные игрушки с сознанием и на самом деле, что такое настоящее саморазрушение я, к счастью, ещё не знаю.

— Вы явно пессимист.

— Да вот, нет. Думаю, я всё-таки оптимист. Хотя, пессимистом ощущать себя гораздо легче. Я оптимист потому, что романтизирую надежду. Сама эта идея — дико трогательная и привлекательная. Люди часто ассоциируют мою музыку с упадническими настроениями, но я думаю, ей больше подходят ассоциации с обречённостью, но с такой, в которой есть надежда.

Я постоянно изучаю себя. Думаю о том, что такого во мне есть, что мне обязательно нужно выразить. И думаю о том, как мне лучше это преподнести. И я достаточно социален. Мир вокруг — грубый и непривлекательный. Немного человеческого участия, которое придаёт силы двигаться дальше — это очень важно. Поразительно, когда убеждаешься, что рядом есть люди со схожими мыслями и чувствами. Это, я бы сказал, жизненно важный энергетический обмен.

— Вы с кем-то кроме музыкантов этот обмен осуществляете?

— Да, естественно, меня вдохновляет масса людей и практически все виды искусства. Любой человек участвует в этом обмене — дело просто в способе передачи. Когда-то давно я, например, выбрал для этого музыку. На самом деле, меня вдохновляют, в основном, близкие люди. Просто я их лучше понимаю и чувствую. Скажем, мои приятели — Брендан Фаулер (музыкант и видеохудожник, сотрудничавший с группой Le Tigre) и Дэвид Хорвиц (известный молодой американский фотограф) — делают потрясающие вещи. Мне нравится, как они мыслят искусство, нравится их индивидуальные подходы к работе.

Если говорить не о друзьях, то, скажем, я безумно люблю поэзию Сильвии Плат и Тэда Хьюза. И Рассказы Реймонда Карвера. Сейчас подумал, что в литературе я, видимо, предпочитаю короткие вещи — стихи или рассказы. Они похожи на мгновенные, но яркие вспышки, о которых помнишь и спустя очень длительный период времени. Хотя, человек же постоянно растёт, становится старше и приоритеты, естественно, меняются.

— Какие из них у вас изменились в последнее время?

— Основной, наверное, следующий: я ищу работу.

— Инди-музыканту, пусть даже популярному, никак невозможно прожить на гонорары?

— Невероятно трудно. Пару последних лет мне везло — у меня был непрекращающийся тур — но это время прошло, так что я теперь в поисках дневной работы. Инди-музыкант, живущий исключительно на доходы от музыки, — то ещё зрелище. Ты находишься в постоянном бедственном положении, жизнь тянется от месяца к месяцу, ты понятия не имеешь, сможешь ли достать денег, чтобы оплатить счета, тебе приходится очень много гастролировать.

— Многие находят это романтичным.

— Да, но мне уже 28 лет и я больше не хочу так жить. Мне хочется банальной стабильности. Я хочу быть уверенным, что у меня есть чем заплатить за аренду жилья и еду. Словом, я ищу работу. Инди-музыка — это прекрасно и никуда от меня не денется, но на ней даже близко не заработаешь.

Причём, я хочу именно ходить в офис. Хотя бы потому, что работая в офисе, ты оставляешь работу за дверью кабинета и не тащишь её домой. Ну, хотя бы иногда. Я размышляю так: «Они не платят мне за то, чтобы я думал о работе, находясь вне офиса. Значит, мешать творчеству это не будет».

— Если верить распространённому клише, то ваш родной город — Лос-Анджелес — как раз то место, в котором нужно не работать, а наслаждаться жизнью.

— Ну, Лос-Анджелес разный. Хотя да, есть такое — он чуть более расслабленный, чем большинство крупных городов. Ещё, иногда у людей возникают мысли, что город влияет на мою музыку. Но это, думаю, не так. Мои песни куда больше подвержены влиянию моих личных переживаний. Но, вероятно, я просто этого городского влияния не осознаю, потому что как раз живу в его пространстве. Но, впрочем, скоро я переезжаю в Прагу и оттуда, вероятно, станет виднее. Даже интересно выяснить.

— Чего это вдруг вы решили променять Лос-Анджелес на Прагу?

— Чтобы долго не распространяться, скажу так: есть кое-кто в этом городе, кому мне позарез нужно сказать: «Выходи за меня замуж».
Читать дальше......

puro instinct

Пайпер Каплан о советском нью-вейве, хипстерах, матерящихся бабушках и личном железном занавесе.

«Я росла в Голливуде, в ранние 90-е. Наши соседи были в основном русскими. Так что большая часть моих подружек того времени — девочки из русскоязычных семей. Помню одну из них — мою первую приятельницу. У неё была безумная babushka, которую звали Тамара. Она постоянно называла меня suka»

— Откуда у вас — жительницы Калифорнии — такой интерес к советскому нью-вейву?

— Я сейчас уже на том этапе, когда мне бы хотелось, чтобы этот интерес считался просто шуткой. И ещё я, конечно же, очень надеюсь, что все эти группы, про которые мы писали, найдут наш блог и завалят нас пачками своих пластинок. Ну, хотя бы некоторые из них.

Puro Instinct feat. Ariel Pink 'Stilyagi' from Marcus Herring on Vimeo.

— Вы, наверное, больше всего хотите пачки пластинок от группы «Кино».

— О да! Я вообще абсолютно уверена, что Victor Tsoi — единственный человек, которого я по-настоящему люблю. Вы считаете, что у меня болезненная тяга к советской синтезаторной музыке?

— Да нет. Просто такое ощущение, что у вас не обошлось без русских корней.

— Ну, кстати, можно и так сказать. Я росла в Голливуде, в ранние 90-е. Наши соседи были в основном русскими. Так что большая часть моих подружек того времени — девочки из русскоязычных семей. Помню одну из них — мою первую приятельницу. У неё была безумная babushka, которую звали Тамара. Она постоянно называла меня suka.

Ещё помню это приятное послеобеденное время, которое я проводила в гостях у русских подружек — мы смотрели какие-то телепрограммы и советские клипы. Ах, да — вспоминаю уйму вывесок с кириллическими буквами.

— Вы их теперь всё время стараетесь воспроизвести.

— Ага, я люблю кириллический шрифт. Как, кстати, получается?

— Откровенно говоря, выходит абракадабра.

— Это, наверное, потому, что мы используем гугл-переводчик. Так что все неточности и нестыковки происходят только потому, что я слишком доверяю этим парням — Ларри Пейджу и Сергею Брину (основатели Google, — прим. ред.). Но транслитом у нас, вроде, выходит писать лучше.

— Да, название вашего сингла «Stilyagi» грамматически безупречно.

— О, эти yagi! Советские хипстеры! Я люблю хипстеров. Знаешь, я фанатка любого движения, в котором задействован образ типичного хипстера. Особенно, я обожаю их клубный цвет — весь этот супер беж.

— Вам бы хотелось жить в СССР 80-х и быть советским хипстером?

— Я и так в нём как будто бы жила. У меня с детства был в голове железный занавес, который окружал мозг. Он отражал примерно 90 процентов информации о том, что происходило в мире. Так что я формировалась в своём маленьком СССР. И что в итоге? Я всегда скучная, всегда немного пьяная, всегда без денег и всё вокруг меня имеет свойства Magnitizdat в жаркий день. Им же вроде пользовались yagi.

— Можете сравнить советскую и американскую инди-музыку, как знаток и той и другой?

— Хороший вопрос. Я думаю, что большинство старых групп — ну, групп, появившихся ещё до интернета — я люблю за то, что им было сложно. С появлением всех современных гаджетов и устройств стало дико трудно делать по-настоящему плохие песни или портить хорошие задумки. Ну а молодым группам из бывшего СССР теперь проще вдвойне — ко всему, исчез и железный занавес, так что можно спокойно смотреть по сторонам и усваивать то, что вообще сейчас в мире происходит.
Читать дальше......

wire

Колин Ньюман и Грэм Льюис — о минимализме, картинах Ротко, Эрике Сати, Фейсбуке, правительстве Маргарет Тэтчер и о том, что управляет движением человека к простоте.

«Мой сын (ему 22 года) мне недавно объяснил, что инди-музыка — это музыка, которую любят воображающие о себе, утончённые девушки. А вообще, британская музыка или не британская, инди — не инди, — тут я руководствуюсь старым проверенным правилом «90 процентов». Правило следующее: 90 процентов чего бы то ни было — дерьмо»


— Вы вошли в историю, в том числе и как изобретатели пост-панка. Формальный вопрос: панк ассоциируется с протестом против всего на свете. А пост-панк, не в музыкальном плане, а глобально — это протест против панка?

Колин Ньюман: — Не уверен, что у меня есть ответ. Группа Wire организовалась в 1977 году. Панк стал феноменом в Британии за год до этого. То есть, формально, мы появились позже. И тогда, в 70-х, ещё не было никакого ярлыка «пост-панк». Да, естественно, изначально мы опирались на какие-то элементы панка. И, конечно, нужно признаться, что в чистом виде нам эта музыка никогда не нравилась. Но только и всего. Мы просто брали то, чем в тот момент все, так или иначе, жили, и старались перейти с этим багажом на следующий уровень. Так что наши ранние песни едва ли протест панку — нам до него не было особого дела.

Грэм Льюис: — Мы были достаточно подкованы по части панк-сцены Лондона. К тому моменту, как появилась группа Wire, мы побывали на концертах практически всех значимых панк-коллективов. Чего нам точно не хотелось, так это стать ещё одной очередной панк-группой. Копировать — не интересно. Хотелось делать что-то новое, своё, и, в тоже время, не «концептуальное». Ну, думаю, обычное желание любого музыканта.

— Но концептуальных записей у вас тоже хватает.

Колин Ньюман: — И да, и нет. Если и есть, то в них, скорее, концептуальная только основа, мысль, ставшая толчком к песне. Сама работа над композициями у нас никогда не превращалась в концепт. Так работать правильней, органичней. Концепт может проявляться вот в чём: артист отдаёт себе отчёт в актуальном музыкальном контексте, но, в тоже время, мыслит о собственной работе в гораздо более длинной перспективе. Ну, или, по крайней мере, пытается так мыслить. Хотя, в конечном итоге, важно даже не это. Главное — уметь осознавать, когда что-то, что ты только что сочинил, получилось действительно хорошо (или, наоборот, — ужасно плохо). Это единственный навык, который должен развить в себе артист.

Грэм Льюис: — По поводу творческого процесса я выскажусь кратко: редактирование — это всё! Лучше оставить хороший минимум, чем сделать плохой максимум.



— Для вас, как для поклонников минимализма, кажется, это вообще идеальное правило.

Грэм Льюис: — Если ты имеешь в виду отсутствие чрезмерных декораций на сцене — то да.

Колин Ньюман: — Для меня интерес к минимализму — что ли, естественная тяга организма. Я предпочитаю вещи, и осязаемые, и нет, на которых отсутствуют наслоения жира. Метафора тянет, конечно, на постулат одного из путей мироощущения, ну да ладно. Вообще, я сторонник редукционизма. Люблю сводить сложное к простому. Так что максимализм не люблю потому, что он меня просто раздражает. Понятно, это никакая не философия.

— Кто ваши любимые минималисты?

Колин Ньюман: — В музыке для меня есть два гуру минимализма: Стив Райх и Терри Райли. Среди художников это, полагаю, кто-то вроде Мондриана. Вообще, знаешь, это ведь очень неоднозначная категория. Есть предметы искусства, кажущиеся минималистичными. Но если к ним присмотреться, выяснится, что у них на самом деле сложная многослойная структура. И утверждать, что они — минимализм, уже вроде как нельзя. Пожалуй, картины Ротко — удачный в этом смысле пример.

Грэм Льюис: — Мой любимый минималист — Сэмюель Беккет. А ещё — мой друг и коллега Карл Михаэль фон Хауссвольф. Беккет потому, что действовал так, как будто бы не до конца доверял языку. Выливалось это в каскады острых, резких фраз — возьми хоть его роман «Уотт». А Карл — известный минималист. Я преклоняюсь перед его умением бесконечно выжимать музыку из одного единственного затухающего звука. Он создаёт невероятно сложные музыкальные картины, используя один генератор тона. Я хочу сказать, что простота — это далеко не всегда формализм. Понимаешь, о чём я?

— Да, вы хотите сказать, что всё, что необходимо произведению искусства — чётко выраженная идея. А без рюшек вполне можно и обойтись.

Грэм Льюис: — Скажу, что я голосую немного за другое направление: в объектах искусства, будь то песни, картины или ещё что, важна коммуникация. Искусство должно общаться с аудиторией без посторонней помощи. Для этого вполне хватает голой идеи.

— Это, кажется, что-то из импрессионизма.

Колин Ньюман: — На самом деле, это универсальное правило: объект искусства вышел неудачным, если он никого не волнует, и ничего человеку не сообщает. Это не значит, что он должен волновать всех. Но хотя бы кого-то. Да, это, скорее всего, из импрессионизма — я много знал о нём в то время, когда окончил школу. Но лично мне по душе творчество, которое произрастает из реальной жизни (хотя, кажется, это тоже, отчасти, из импрессионизма). И наше творчество, надеюсь, именно такое. Правда, я до сих пор не очень понимаю, кому и что оно сообщает.

Грэм Льюис: — Это потому, что творчество — только в последнюю очередь мыслительный процесс.

Колин Ньюман: — Да. И ещё, после стольких лет занятий музыкой могу сказать, что простота — это не то, с чего ты начинаешь, а то, к чему всё время стремишься. Мне дико симпатична органичная эволюция творческого человека по направлению к простоте. Опять же, пропуская это утверждение через собственный опыт, скажу, что управляет этим процессом, как ни странно, скука и раздражение.



— Иногда кажется, что этот процесс — движение к простоте — глобален и необратим. Очень утрированный пример: сто лет назад люди зачитывались в общем-то простыми текстами Хемингуэя. Теперь многим они такими не кажутся, потому что Хемингуэй писал всё же несколько сложнее и объёмней, чем, например, пишут в Твиттере.

Колин Ньюман: — Приведу контрпример: Эрик Сати. Я испытываю большую симпатию к этому человеку. Кстати, он был абсолютным редукционистом. И его композиции, как по мне, — форменные музыкальные минималистические чудачества. Что, ясное дело, не умаляет их красоты. Так вот не думаю, что Сати сейчас стал труден для восприятия — большинство популярной современной музыки гораздо сложней его пьес. А что касается Твиттера — ну, минимализм тоже бывает разный. Главное уметь отличить один от другого. Да, и у меня есть там аккаунт, но гораздо активней я пользуюсь Фейсбуком.

— Ладно, давайте от теории к практике. Вы начинали как гитарная группа, но с середины 80-х стали активно использовать электронику. Альбомы, записанные вами в тот период, две трети современных музыкантов теперь отмечают среди главных фаворитов. Эта ваша смена курса попадает под теорию движения к простоте?

Колин Ньюман: — Тут мы снова возвращаемся к вопросу контекста. По большому счёту мы из десятилетия в десятилетие делаем одно и то же. Просто всё время (и это нормально) приходится держать в уме актуальный инструментарий — и технический, и стилистический. У нас ничего хорошего не получилось бы, используй мы до сих пор приёмы, типичные для 70-х.

Грэм Льюис: — Да, нужно уметь понимать и принимать эпоху, в которую живёшь. Кстати, справедливости ради — Wire начали экспериментировать с электроникой ещё в конце 70-х. И группы, которые потом утвердили этот модный электронно-гитарный звук — вроде New Order и The Cure — сделали это, находясь под нашим влиянием. Я только не совсем уверен, что молодые группы сейчас так уж повально записывают нас в фавориты.

— Просто последние лет десять принято романтизировать музыкальную Британию 80-х.

Колин Ньюман: — Да? Лично я с нетерпением ожидаю, когда уже все начнут снова сходить с ума по 90-м…

Грэм Льюис: — Да, забавно, но, кстати, я только на днях общался с одним молодым финским музыкантом, который хотел записать со мной дуэт. Я попросил его в паре слов объяснить, что это будет за музыка и он ответил: «Нууу, что-то типа под 80-е…»

Колин Ньюман: — Вообще, как-то странно, что в Европе нас считают одними из музыкальных лидеров 80-х. В то десятилетие намного лучше дела у нас шли в Америке. Нет, серьёзно, я вроде как даже удивлён, что кто-то там считает, что мы — влиятельная группа 80-х! У нас было тогда несколько приличных песен, но, например (и это факт), большинство недавних альбомов Wire получили куда более благосклонную критику, чем любая из наших пластинок 80-х.

— А вам британские 80-е чем запомнились.

Колин Ньюман: — А я же большую часть 80-х прожил в Бельгии. Ну, ещё какое-то время путешествовал по Индии. Это безумно колоритная, и необычная страна. И, что поразительно, она чем-то очень похожа на Британию. Ну вот, а если говорить о группе Wire, то 80-е для неё были самым утомительным десятилетием.

Грэм Льюис: — 80-е в Британии вертелись вокруг Маргарет Тэтчер и её тщательно спланированной и беспощадной политики против профсоюзов. Ещё, она, пусть и непреднамеренно, почти развалила культуру простого рабочего населения. Результат этого сказывается прямо сейчас: в Британии появился абсолютно лишённый гражданских прав низший класс.

— А новую британскую музыку вы слушаете?

Грэм Льюис: — Я несколько лет назад переехал в Швецию, так что слушаю теперь новую шведскую музыку. В Швеции очень развита инди-сцена. Инди-музыканты примерно так же популярны, как и звёзды с мейджоров. Шведская молодёжь живо подхватывает всё новое. Думаю, впрочем, потому что сам термин «инди» до сих пор моден.

Колин Ньюман: — А я вот теперь уже не понимаю, что значит термин «инди». По идее он должен использоваться для описания музыки, распространением которой занимаются независимые компании. Но, кажется, теперь термин утратил старое значение. Потому что мой сын (ему 22 года) мне недавно объяснил, что инди-музыка — это музыка, которую любят воображающие о себе, утончённые девушки. А вообще, британская музыка или не британская, инди — не инди, — тут я руководствуюсь старым проверенным правилом «90 процентов». Правило следующее: 90 процентов чего бы то ни было — дерьмо.

Читать дальше......

gonjasufi

Что-то типа эссе Gonjasufi о музыке, философии ислама, асанах, песнях третьего мира и жизни в пустыне.

«Когда в униформе ходят школьники — это нормально и имеет смысл, но у меня в детстве было ощущение, что после уроков эту униформу никто не снимал, и я в том числе»

Прежде чем рассуждать о таких терминах, как «саунд», «звукоизвлечение», «модность», «стилизация» и так далее, нужно прояснить на мой счёт одну вещь. Для меня музыка — даже больше, чем форма выражения личного опыта. Музыка — это оружие борьбы с мировыми тёмными силами. Ещё — инструмент для изучения нашего мира. Быть музыкантом — большая ответственность.

Под саундом в широком смысле слова я подразумеваю именно это. Музыка, по большей части, действует на молодёжь, и, часто, она куда доходчивей и авторитетней традиционных социальных институтов объясняет молодёжи, как нужно на самом деле жить. Хотя бы поэтому, музыка — самая важная вещь в мире.

Дети не получают всех ответов в школе. Они ищут, что-то пробуют, куда-то стремятся. Подавляющее большинство из них переключается на музыку. И главное тут — чтобы музыка не сделала их омерзительными. Когда я был молодым человеком, музыка подсказывала, что и как мне делать. Жизнь — это долгая борьба. То, о чём переживал, я выражал в песнях. Хочется верить, всё это можно расслушать между нот и куплетов. Надеюсь, там, где я проигрывал в жизни, я побеждал в музыке.



Что такого мистического в музыке? Я думаю, ответ нужно искать в том, насколько правдивы и искренни люди, её сочиняющие. Я слушаю Боба Марли и понимаю, что в этот момент наши души соединены. Музыка — нить, которая связывает много образов. У настоящих песен эта нить не ослабевает никогда, пусть они были записаны хоть полвека назад. С юности хорошие песни навсегда остаются со мной. К счастью, во мне и сейчас всё ещё достаточно свободного пространства для новой музыки. Причём, она всегда сама меня находит. Скажем, одно время я слушал только жёсткий рэп и не воспринимал, например, рок. Затем я переключился на джаз. Но жанры, в конечном итоге, не играют никакой роли.

Некоторые считают, что моя музыка звучит несовременно, но здесь вот что: когда технологии начинают властвовать над душами, они в конце концов разрушают их. Как вообще возникли технологии? Их придумали люди, которым эти технологии были необходимы. Звук, сделанный своими руками, — всегда верное решение. Даже если у тебя приличный технологический арсенал. Так, например, работал Джими Хендрикс. Вообще, я сейчас люблю «саунд» куда сильнее, чем ещё год назад. Потому что появилась уйма невероятных групп, делающих невероятные вещи. Музыка снова стала прекрасной. В ней опять зажглась жизнь. Я безумно воодушевлён — ещё три года назад всего этого не было.

Я пытаюсь найти в музыке себя и Бога. Это — моя единственная задача. Моя музыка — она в сердце. Причём, ещё с тех пор, когда я был ребёнком. Я знаю, как должна звучать моя музыка, какой у неё должен быть вкус и цвет, какая она на ощупь. Это и есть мой рабочий материал. Я хочу быть оратором. Оратором третьего мира, который обращается к первому. Даже не смотря на то, что я как раз живу в так называемом первом мире. Так что моя музыка — это больше чем просто самовыражение. Это дыхание. Дыхание между Востоком и Западом. Между «лево» и «право». Между Инь и Янь. Земля хочет объединить их. Создать место, где в согласии будут жить все — и люди всех рас, и животные.

Я разделяю суфизм — религиозно-мистическое течение в исламе. Он, если можно так выразиться, — комфортен. Потому что, говоря метафорически, в нём нет униформы, которую ты обязательно должен носить. Когда в униформе ходят школьники — это нормально и имеет смысл, но у меня в детстве было ощущение, что после уроков эту униформу никто не снимал, и я в том числе. Я знаю, что сегодня многие не задумываются об идеях и концепции суфизма в целом, а видят в нём только ложь и насилие. Но вопрос не в том, чтобы пристально рассмотреть плохую сторону, а наоборот — в том, чтобы вынести из этого что-то хорошее. Люди рассуждают о суфизме, не зная и не понимая его. У дервишей была притча про слона и слепцов. Они трогали разные части животного и затем «авторитетно» рассуждали о том, как на самом деле выглядит слон. Я уверен, мы должны найти место между всеми религиями. Потому что, на самом-то деле, каждый и прав и неправ. Правда же в результате одна. Ведь, по большому счёту, все ищут ответы на одни и те же вопросы.



Взять любовь. Любовь — это действие. В том числе оно проявляется в том, чтобы учиться уважать старших. Молодёжь должна уважать родителей. Старшее поколение — это мост между тем, чего ты не знаешь и что тебе знакомо. Старшее поколение — трап, идя по которому молодёжь получает знания. Это единственное честное обучение.

Нужно не бояться себя. Не бояться парить, не бояться сомневаться, чувствовать, смотреть чуть дальше общепринятых устоявшихся рамок. Вот, смотрите, необходимо образно оторваться от того места, где мы существуем (я имею в виду наши «прогрессивные» континенты со всеми их уставами), чтобы понять, как на самом деле близки Африка и, скажем, Европа. Тогда становится ясно, насколько они одинаковы. В школе учили, что Африка появилась очень давно и отстоит от нас на целые жизни. И что мы её никогда не поймём. Но сейчас, когда у меня была возможность туда съездить, я поразился, как она близка, прекрасна, как разумна эта трогательная деловитость африканских жителей. Это то, о чём я говорю.

Возьмите регги. Регги — восхваление Джа. Регги-песни — это молитвы. Регги-музыканты знают правду, знают Мессию, потому что они знают Африку. Всё, о чём они поют — это основы, реальность. Это то, с чем, и как мы на самом деле живём. Об этом постоянно твердили Ли «Скретч» Перри и все эти парни с Ямайки. Регги-музыка меня действительно вставляла в 90-е. Думаю, с середины 90-х до середины «нулевых». Мы были во всё это очень погружены. Я, Gaslamp Killer, мои приятели из Сан-Диего.

Как раз сейчас я снова повернулся к регги. Смотрю старые видео, особенно те, которые записывались в студиях. Это реально вдохновляет и мне хочется быть вовлечённым в это комьюнити. Но только не поверхностно, а гораздо глубже — постигнуть основы, докопаться до сути. Мне хочется объединить все свои важные опыты — йогу, школьную систему, тюремные реалии. Потому что… ну, потому что нужны большие перемены. Надо всё поменять, с самых основ. Наши школы должны принять африканские элементы обучения. У европейской системы образования было достаточно времени. Что она принесла — кажется, всем уже понятно.

Мы должны вспомнить о корнях — вот, что планета говорит нам сейчас. Надо учить детей правде. По всему выходит, что правительство ждёт, пока обычные люди возьмут всё в свои руки и сделают это сами. Но всё же просто — политикам не нужно ничего выдумывать и как-то напрягаться: надо просто заимствовать опыт.

Мы живём в реактивные времена. Сегодня существует расстояние между мыслью и действием, а между ними — бардак. И в нём, в этом бардаке, растут мои дети. И они уже уверены, что нет смысла в размышлениях — надо просто переходить к действиям. Верь и делай — вот сегодняшний лозунг. Делай, а смысл появится позже.



Я давно занимаюсь йогой. Для меня йога значит несколько больше того, чем она стала тут у нас, в Штатах. Честно говоря, я не знаю, какая у йоги концепция, но для меня она уж точно понятие более широкое, чем асаны — набор канонических поз. Да, асаны важны, потому что когда ты практикуешь, ты в этот момент можешь многое, если не всё. Ты можешь понять, как парить, можешь — научиться закрепляться на земле. Ты можешь летать и одновременно оставаться на месте. Летать и не думать о безопасном приземлении. Йога — это когда ты находишься как бы снаружи, вне темноты. И всё, что я узнаю на занятиях, должно использоваться только тогда, когда я выхожу из мрака. Принцип незатейливый: я просто как будто бы стою в комнате со многими ящиками (знаниями). Когда я чувствую, что покидаю комнату на какое-то время, использую то, чему я там научился. В этот момент приходит осознание самого себя.

Я люблю пространство. Я люблю пустыни. Я живу в пустыне Мохаве — это грандиозное открытое пространство. Там потрясающей красоты небо. Ты можешь лежать на спине и, ну, — понимаете!.. Там волшебно ночью, когда совсем нет света. Вы даже не представляете, сколько там звёзд! Я наслаждаюсь этим каждый день. Это невероятно! Я не знаю, сколько ещё есть мест на земле таких, как моя пустыня. Это очень древнее место. Священное. Оно наполнено смыслом. Особенно это понимаешь, живя вблизи от Лас-Вегаса — человеческих трущоб. В них ты просыпаешься после ночной тусовки с похмельем. Светает, ты в депрессии закуриваешь — вот она цивилизация.

Вообще, знаете, я самый большой лжец на земле. Потому что я себя очень хорошо знаю. Я знаю, насколько я на самом деле нехороший. Правда в том, что я далеко не всегда полностью открыт. Иногда я делаю то, что можно обозначить, как: полное дерьмо. Всё это из-за эго. У меня есть эго, и временами оно выпирает. Я всё ещё засранец, понимаете? Я всё ещё самый большой лжец на Земле.

Сейчас тяжёлые же на самом деле времена. И могущественные. Я стараюсь быть максимально открытым, насколько могу. Люди верят в общение, тянутся к нему. Я думаю, это самое простое и, одновременно, грандиозное, что мы можем делать друг для друга: вот вам мой мессидж.
для «Шо»

Читать дальше......